*Эта история произошла в одном из российских городов. Все имена и некоторые детали изменены по этическим причинам и для защиты личной жизни героев. Любые совпадения с реальными людьми или событиями случайны.*
Начало пути
«Возьмите ребенка из детского дома — подарите ему семью!» — призывают социальные плакаты в каждом городе России. За яркими картинками счастливых семей скрываются судьбы реальных людей. Одну из них рассказала Марина (имя изменено), которая в начале 2020-х годов решила стать мамой одиннадцатилетнему мальчику.
За его плечами было семь лет в семье, где отец бил маму через день, где, кроме алкоголя и засохшего хлеба с огурцами, ничего не было. Переезды, пьянки, новые друзья родителей… И вот в восемь лет — интернат, где контакты с внешним миром были строго ограничены. Три года в учреждении, где мальчик несколько раз в год выезжал с одноклассниками в театр и цирк. В 11 лет за ним пришли и пригласили жить дома, в семье, где есть любовь, забота, понимание.
Тени прошлого
«Знаете, что самое страшное?» — Марина достает старую фотографию. — «Его отец умер в 48 лет, сгорел от водки. Бабушка… отсидела в тюрьме за кровавую потасовку. Я смотрю на Кирилла и вижу, как в нем отражается вся эта боль поколений. Его старший брат, едва перешагнув тридцатилетний рубеж — снаркоманился, двоюродный чуть младше — уже алкоголик. А что, если дело не только в травме детского дома? Что, если это что-то более глубокое, идущее через поколения, как темная река?»
Марина старалась компенсировать годы, проведенные им за «забором» интерната. Мальчик с восторгом хватался за любую возможность: то загорался плаванием, то баскетболом, то шахматами. Каждое новое увлечение казалось ему самым важным, но через несколько месяцев интерес угасал. Марина не отчаивалась — она понимала, что ребенку, проведшему несколько лет в замкнутом пространстве, нужно время, чтобы найти себя.
Хотя в доме не было постоянного мужского присутствия, Марина постаралась создать вокруг мальчика поддерживающую среду. Её друзья и родственники активно участвовали в их жизни. Брат Марины с женой часто приглашали их на дачу, устраивали совместные праздники и пикники.
За четыре года в новой семье мальчик увидел больше, чем за всю предыдущую жизнь: побывал в крупных городах России, отдыхал в летних лагерях и санаториях. К 15-16 годам его речь, угнетенная из-за долгого нахождения в учреждении, значительно улучшилась, он стал более открытым, научился общаться.
Танец над пропастью
Бывают дни и недели, когда всё идет хорошо. Кирилл увлеченно собирает сложные паззлы, смотрит фильмы, гуляет и возвращается вовремя. В такие моменты появляется надежда. Но Марина уже научилась: затишье может в любой момент смениться новой бурей.
А потом началось то, что Марина называет «танцем над пропастью». Сначала — сломанные телефоны. Три смартфона, один за другим, каждый раз с искренними обещаниями «буду беречь, это же дорого». Потом еще пять простых «звонилок» — купленных, чтобы просто быть на связи. Каждый раз — новое доверие, и каждый раз — обман. «Это не я», — говорил он с искренним лицом, пока не показывали запись с камеры двора многоэтажки. «Да, сломал. Хотел новый». Ни раскаяния, ни сожаления.
К концу первого года жизни мальчика дома начали пропадать документы — паспорт, памятные вещи, деньги. Всё оказывалось выброшенным. Причины варьировались от «обиделся, что не пустили гулять» до «это не я». Реальность оказалась страшнее любых предупреждений специалистов. Поведение мальчика становилось все более тревожным: от патологической лжи и мелких краж он перешел к открытой агрессии, нарушению всех границ, импульсивным поступкам. Двухчасовые истерики с криками и преследованием по квартире, намеренная порча вещей, манипуляции, демонстративное неадекватное поведение — всё это стало частью повседневной жизни. Попытки договориться, системы поощрений, работа психологов — ничего не помогало надолго. За внешней маской «хорошего мальчика» скрывался человек, неспособный чувствовать вину за свои поступки или испытывать искреннее раскаяние. И самое страшное — это был уже не временный кризис, а, похоже, устойчивая модель поведения.
— Однажды я легла спать и почувствовала острую боль в руке — в постели оказалась иголка. Как она там появилась, если накануне кровать чистил мастер? Сначала было привычное «это не я», потом вдруг — «обиделся, что не взяли на дачу». И ведь эта логика — она другая, нечеловеческая. Как будто боль другого — это просто инструмент, — Марина замолкает, собираясь с мыслями. — В другой раз подхожу к дому — вижу что-то белое на асфальте. Сердце остановилось — не выпрыгнула ли собака? Подхожу ближе — его любимая игрушка. Балкон был закрыт, значит… И ведь прошел мимо, не поднял, не спрятал — выбросил и пошел гулять, как будто ничего не случилось.
Школьные дни превратились в ожидание очередного звонка или сообщения. То докладная — довел учителя до слез, то побил одноклассника, то устроил матерную перепалку прямо на уроке. А параллельно начались попытки взлома — то банковского приложения Марины, то социальных сетей. ‘Знаете, что самое неприятное? Эта будничность зла. И все это с таким спокойным лицом, будто так и надо.
— За эти годы я научилась читать его как открытую книгу, — объясняет Марина, и в её голосе слышится не гордость, а усталость. — Стоит мне сказать «устала сегодня’ или «голова болит», как включается механизм манипуляции. Он начнет выстраивать цепочку: раз ты устала, значит, можно не делать уроки. Или: раз болит голова, ты не сможешь проверить, куда я пошел. А если предложишь посмотреть фильм, часто заканчивается истериками Кирилла — «хочу электрический самокат», «хочу поехать на море», «хочу денег», «когда, когда, когда»…А фильм?…Уже не важно. Важно завязать диалог с Мариной, «считать» ее хорошее настроение и начать снова требовать. Нет, не просить, а требовать в истеричной манере.
Поиски помощи
С начала их совместной жизни начался бесконечный путь по специалистам. Психологи терялись в догадках, а после некоторых поступков, не поддающихся здравому пониманию, визиты к специалистам посерьезнее. «У него нет эмоционального отклика. Он знает, что делает больно, но не чувствует этого».
Опытнейший психолог, более 20 лет работающий с подростками из детских домов, после трёх встреч вынес вердикт: «Мы оба тратим время впустую. Ему не интересны наши занятия, он здесь только потому, что вы привели».
Две стороны одной медали
— Знаете, что самое сложное? — Марина задумчиво смотрит в окно. — Он умеет быть другим. Соседку со сломанной рукой встретит — обязательно спросит о самочувствии, в дверях пропустит вперед. Маленькой девочке поможет поднять упавший велосипед. И выглядит это так естественно — милый, скромный, воспитанный юноша…Дома тоже бывают моменты просветления. Вдруг спросит: «Сделать тебе чай?» Может, это проблески настоящего? Того, каким он мог бы быть без этой темной реки, текущей через поколения? Каждый его добрый поступок — это вопрос: а вдруг в этот раз искренне? И каждый раз ответ все больнее…
— Важно понимать разницу между обычным подростковым кризисом и тем, с чем мы имеем дело в подобных случаях, — объясняет детский психиатр с 25-летним стажем. — Подростковый бунт — это естественный процесс сепарации, поиск границ и своего места в мире. Да, подросток может грубить, спорить, демонстративно нарушать правила. Но здесь мы видим совсем другое — тотальное отсутствие эмоциональной связи, неспособность чувствовать вину или раскаяние, сочетание внешней «нормальности» с продуманной жестокостью. Когда подросток может помочь соседке с покупками, а через час подложить иголку в постель другому человеку — это уже не про возраст, это про глубинные нарушения привязанности и эмпатии.
Что получает семья, взявшая ребёнка с таким сложным прошлым? Путёвка в лагерь раз в год. Пособие — несколько тысяч рублей в месяц. Формальные отчеты опеке о расходах. А необходима серьезная, постоянная помощь: регулярные реабилитационные программы (хотя бы раз в квартал), работа с командой специалистов, подготовленные педагоги в школах, настоящие группы поддержки для приемных родителей, возможность профессиональной «передышки», когда опекун может восстановить силы.
— Пытаюсь понять — что дальше? — размышляет Марина. — И каждый раз вспоминаю другие истории приемных семей за эти годы. Вот знакомая, взявшая мальчика из детского дома примерно в то же время. Недавно их пути разошлись — после того как он сбежал из дома и написал заявление о якобы плохом обращении. Проверки не выявили нарушений, но пока шло разбирательство, подросток находился в приюте, где его поведение настолько ухудшилось, что возврат в семью стал невозможен. Или история опытной приемной мамы: шесть лет растила девочку, а потом та начала себя травмировать — и снова детский дом. Другая семья взяла тринадцатилетнего мальчика — к шестнадцати годам он полностью измотал и родителей-опекунов, и своих приемных братьев и сестер: саботаж всех правил, побеги из дома, кражи, увлечение опасным контентом. И снова — возврат в систему.
Борьба продолжается
— Знаете, что самое страшное? — спрашивает Марина, глядя куда-то сквозь окно. — Не истерики, не ложь, не манипуляции. А то, что я не знаю, есть ли у этой битвы шанс на победу. Дело не только в травме, которую нанесло ему прошлое. Это глубже, это как пустота, которую невозможно заполнить никакой любовью. Каждый день — как шаг по канату над пропастью. Без страховки, без сетки, в полном одиночестве.
Где-то в России в этот самый момент другая женщина или семейная пара делает свой первый шаг к приёмному ребёнку. И она должна знать: это будет не просто путь любви, а настоящая битва. Битва, в которой нельзя победить в одиночку. Битва, где нужны не только сила духа и бесконечное терпение, но и надёжная поддержка — специалистов, системы, общества. Потому что на кону стоит самое дорогое — детская душа.
— В таких случаях мы имеем дело с комплексной травмой — и раннего детства, и генетической памяти поколений, — комментирует психолог с опытом работы с приемными детьми. — Здесь недостаточно просто любви и заботы или, наоборот, как любят говорят некоторые родители, ремня. Нужна серьезная реабилитационная программа — регулярные занятия со специалистами, возможно, медикаментозная поддержка, работа с психологами. И обязательно — поддержка самой приемной семьи. Потому что выгорание опекуна в таких ситуациях — это прямой путь к возврату ребенка в систему. А это значит — новая травма, новый круг боли.
И словно в подтверждение этих слов, в самый день этого разговора разворачивается обычная, будничная, от того еще более пронзительная ситуация. Весь день Кирилл откладывал домашние задания, отдыхал, спал, игнорируя напоминания. К вечеру, когда пора было садиться за уроки, а перед этим к ужину помочь порезать картошку, он внезапно заявляет, что надо выйти к соседу. Прихватив домашний телефон, тут же звонит друзьям и уходит с компанией, демонстративно игнорируя все требования вернуться. Когда же после настойчивых звонков, наконец, возвращается, разыгрывается привычный спектакль лжи: «Никому не звонил, ни с кем не гулял, был у соседа». Сразу начинаются крики, истерики, привычный спектакль отрицания. А потом злость, враждебность, обвинения, троллинг, демонстративный отказ от уроков и помощи по дому.
Глядя на его равнодушное лицо во время разговора Марина вспоминает слова психолога, сказанные несколько лет назад: «У него нет эмоционального отклика. Он ничего не чувствует. Делает только то, что хочет. Знает, что нехорошо, но ему безразлично». Тогда эти слова казались слишком жестокими, слишком окончательными. Сейчас, после очередной будничной ситуации из-за каких-то уроков и картошки, они звучат как диагноз — не только ему, но и всей системе, которая считает, что достаточно красивой картинки на плакате и небольшого пособия, чтобы залечить раны, копившиеся поколениями.
Марина Сабурова